Мир нас все еще ждет

Предисловие к публикации.

В последние полгода, предшествовавшие восстанию декабристов, Санкт-Петербург посетила молодая европейская женщина по имени Корнелия де Вассенар (Cornelie de Wassenaer). Она была придворной дамой в самой ближайшей свите датской принцессы, которой в следующий год, вместе с ее мужем, датским принцем, предстояло стать королем и королевой Дании. Принцесса была младшая сестра императора России Александра I, урожденная Анна Павловна, она вместе с мужем приехала к брату, их сопровождало всего около 6-7 человек, и Корнелия входила в свиту. Сама она была датская графиня, образованная (то есть рисовала картины и играла на пианино для души) и повидавшая Европу (то есть бывала в двух или трех столицах) особа 25-ти лет. Она оставила дневник, называвшийся «Посещение Санкт-Петербурга 1824-1825» («A Visit to St.Petersburg 1824-1825»), он был издан через десять лет после того на французском и, еще много позже, на английском – но вряд ли на русском. По началу дневника видно, что ехать всем им страшно, но значение России для всего европейского мира таково, что они просто не могут не ехать. Они едут и плачут.

Впечатления сразу после пересечения русской границы, вот где шлагбаум, Корнелию захлестнули. Казачий офицер принял документы через окно экипажа и, поскольку Корнелия была первой кто ступил оттуда на землю – а может потому, что именно она была не замужем – именно ей подал руку и ее, а не кого другого (более, я так представляю себе, уже не отвлекаясь) повел в дом. Они, все датчане, вместе с назначенным привести их в Гатчину «князем Щербатовым», ужинают за одним столом, ужин оказывается «очень хорош», и сервирован «элегантно», а из березы, как Корнелия заключает по самому столу, можно делать «миленькую мебель». Военный оркестр, встречавший экспедицию тоже почти сразу за тем же шлагбаумом, в ближайшем городке, к ее удивлению играл мелодии из «Отелло» и вальс из «Цивильского цирюльника», и как она оценила, играя сама – «без скидок хорошо». Поселенная с другими женщинами свиты в комнатке, в которой до того жили офицеры того гарнизона, она отмечает, что кровати оказались «очень чистые», а в комнате офицеров, как оказалось, стоит пианино. Но там же в туалете не оказалось никаких «совершенно необходимых», она пишет, «туалетных принадлежностей». Бравые военные попрятали, надо полагать, при приближении неприятеля и сиденье, и бумагу – именно и то и другое, чтоб про это можно было написать «совершенно необходимые туалетные принадлежности», во множественном числе. Эти датские оборванцы покрадут ведь, да?

В итоге недалеко отъехавших от того первого поселения на русской земле путешественников застает в лесу ночь, колеса все больше увязают в песке, сдвинуться почти что нельзя — и тут мимо повозки со свитой на большой скорости проносится, уезжая вперед по тем же почвам, экипаж принца и принцессы, управляемый возничим русского императорского двора, «огромным мужиком с длинной черной бородой», которого Император, остается думать, сам послал встретить сестру, и у которого экипаж по «глубочайшему песку» продолжал движение «галопом». Бывшие с ними самими русские возчики, увидев такую картину, требуют выпить водки. «Мы», пишет Корнелия, им в этом «отказали» и «стали кричать им единственное русское слово, которое я тогда знала». Они стали кричать «Пошел!» «Пошел!». Возчики, услышав это, пошли – то есть пошли в находившийся недалеко у дороги кабак – и, читаем мы в дневнике, «какое-то время» оттуда не возвращались. И вернулись уже в середине ночи, я верю – часа через три; движение, пишет Корнелия, «теперь легче не стало» — но мы все же тронулись, в темноте, то плача, то горланя арию из французской оперы, «О как я страдаю от нетерпения увидеть тебя вновь, милая родина!»

Этим текстом, то есть «Мир нас все еще ждет», я начинаю весь цикл работ – и неплохо еще раз объяснить чего я хочу. Я объяснял в вводной странице, про задачи сайта «Россия-СССР-Россия» – но теперь уже коротко. Я хочу чтоб значение России для всего мира опять стало таким, каким оно было, и чтоб важные европейские путешественники опять потянулись туда, потому что они не могут не ехать. И потому плачут, но едут. И когда они поедут, когда бы это не произошло, я буду тоже стоять там, среди людей на обочине, неподалеку за шлагбаумом, но именно до «красного ковра», который упоминает Корнелия в своем дневнике, и слушать – что поют? И если это не будет ария начинающаяся со слов «О как я страдаю от нетерпения увидеть тебя вновь, милая родина!» — мы не засчитаем.

С.С.Светашев

МИР НАС ВСЕ ЕЩЕ ЖДЕТ.

За нашим беспокойством о России сейчас, о России сегодняшнего дня, когда может даже показаться, что ни о чем нельзя думать кроме этой текущей – и пекущей – минуты, не потерять бы нам из виду Россию.

Беспокойство, которое мы русские чувствуем все последние годы – после того, как стало ясно, что с либеральной идеей что-то не так (не в смысле, что ее не получается достаточно воплотить в России, а в смысле, что ее не получается достаточно воплотить нигде в мире, и не получалось, на самом деле, никогда); угроза, которая нависла над Россией в этот последний прошедший год, когда масштаб давления – уже не только экономического – таков, что он к этим дням февраля 2015 года создал уже для нашей Родины ситуацию, вполне сопоставимую, скажем, с августом 1941 года – так что известный нам оттуда вопрос – «поднимется народ в ответ или не поднимется, сплотится или нет?» все чаще приходит в голову, вытесняет другие мысли; строчка Юрия Шевчука, прозвучавшая даже еще не в этой обжигающей сегодняшней ситуации, а гораздо раньше – «Кем нам стать? – уже не знаю…» — не должны закрывать от нас другой темы. Темы – а кто мы есть? Кто мы есть по-прежнему? Кем мы всегда были?

Сергей Рахманинов, не любивший, я скажу так, большевиков, и живший после Революции в Америке, всякие дела с Советской Россией отказываясь иметь, пришел в годы войны в советское посольство в США, принес достаточно большую сумму собственных своих денег – пожертвовать на нужды Красной Армии, и сказал посольским «Примите посильную лепту от русского». Он был стар, умер лишь несколько после этого, так что мы можем считать это деяние своеобразным завещанием – что бы там не зафиксировали его нотариусы на бумаге. Однако Рахманинов к тому времени дело своей жизни завершил, как сказал поэт, хоть и не о нем – «написал, что хотел – и умер». Но мы далеко не завершили наших дел. Все, я верю, только начинается для сегодняшней России, и чтоб действительно начать, нужно найти ту линию, тот рубеж, куда дошел русский мир, русская культура, на этой линии стать, оглядеться – и только потом идти вперед.

Мы отчасти потеряли эту линию, она не очень видна из текущей человеческой жизни, и жители России кажется думают больше о своем, о «сейчас» — а не о «нашем» и «всегда». А я говорю о линиях сравнимых с контурами геологических разломов. Уже с самолета вы увидите картинку иначе и лучше, чем с земли. А линии разлома материков видны и вовсе только из космоса. Но оттуда линии видны хорошо.

Канада, в которой я сейчас живу, столь далека от дорогой мне России, что это уже похоже на космос и, к тому же, поскольку эта североамериканская страна своей аутентичной культуры собственно почти не имеет – на космос безвоздушный. Отсюда, из Торонто, как из космоса, линия, куда дошел – а значит, где и остается – русский мир – видна заметно лучше, чем жителю невысоких уральских гор, и я хочу рассказать, что мне видно отсюда про то, что Россия есть в мире и что она есть для мира. Через две точки можно провести прямую, учили мы в школе. Я верю, что рассказанное может хоть немного помочь наметить эту линию, которая проходить через точки «чем Россия была всегда для мира» и «чем Россия есть для мира сегодня, сейчас», и продолжение которой способно выступить для нас указанием направления дальнейшего движения. Но, дорогие соотечественники, если только это направление прояснится, то медлить нам нельзя.

Как и в случае с видными из космоса разломами, линия интересующая меня не прочерчена преднамеренно ясно, а складывается почти пунктиром из отдельных моментов и точек. Это были моменты моих встреч и разговоров с самыми разными людьми, и еще некоторые явления жизни, которые совершенно всякий в моем положении мог бы наблюдать. Все это имело место в Торонто в последние 8 лет, когда я живу тут. Но люди, о которых пойдет речь, попали сюда со всего мира – кроме, пожалуй, Западной Европы, так что тут в моих записях будет пробел. Оттуда в Канаду уже много десятилетий практически никто ехать не желает, и составить впечатление что для них сейчас значит Россия я тут в Торонто возможностей не имел. Но будем помнить, что Рильке в своих предвоенных, до Первой Мировой, письмах писал, как притягательна для него Россия, какие надежды на обретение новой духовной опоры он возлагает на Православие, как хочет он поехать в Петербург, чтоб увидеть все там своими глазами. Пусть эта отметка на большой сводной карте мировой цивилизации заменяет, в моем рассказе, недостаток непосредственных свежих впечатлений – но во впечатлениях, как Россия выглядит, и выглядела всегда, для жителей других, кроме Европы, частей света, недостатка нет. Лишь бы не забыть сказать в этих моих заметках.

Не забыть сказать о небольшой бронзовой мемориальной доске на центральной улице в самом сердце Торонто, сообщающей что в этом доме жил танцор балета Волков, приехавший сюда из России после Революции и создавший в Канаде балет, то есть представления, школу и учеников – потому что балета до того в этой стране вообще не было.

Там же в центре есть историческое здание, историческое в том числе и тем – и об этом пишут те, кто хочет представить Торонто туристам —  что в нем однажды играл приехавший из Нью-Йорка Прокофьев. Но что до более свежих впечатлений, то вот история совсем другого масштаба, но именно этого же смысла – просто случайная встреча с уже пожилой женщиной, которая представляла в лекции свой подход в психологическом консультировании. Говоря, как принято делать тут в новой аудитории, прежде чем перейти к теме, несколько слов о себе и о своей карьере, она сообщила следующее – «Я родилась в другой части Канады, в Монреале, и получила образование пианиста, исполнителя классической музыки, и с этим, еще совсем молодая, приехала в Торонто делать музыкальную карьеру. Однако тут я увидела, какого класса музыканты приезжают из России, и как их много здесь, и поняла, что с ними я конкурировать не смогу. И я оставила музыку, выучилась психологии и не жалею об этом». Мы, присутствующие, тоже говорили по нескольку слов о себе по просьбе лектора. Услышав, что я русский, она глянула совсем по-другому, с большим интересом, и неожиданно (она не отзывалась на рассказы других присутствующих) произнесла: «Ну, о России я почти ничего не знаю. А то что знаю, надо полагать является чистейшей канадской пропагандой».

Это было полтора года назад, и пропаганда продолжает, надо сказать, набирать обороты. Сейчас эта ясная женщина наверное должна была б сказать, что знает еще меньше.

Не забыть упомянуть и другую женщину тех же лет, то есть хорошо за 60, которая на углу улицы, на которой я живу, торгует в теплые дни всякой мелочью вынесенной из дома, пытаясь поддержать тощий бюджет канадского пенсионера. Вещи – это почти не ношенные туфли; ложки и вилки, выглядящие как фамильный семейный сервиз; книги об искусстве, вразнобой; пустяковые картинки в рамках, какие тут вешают в кухнях люди совсем небольшого достатка; какие-то никому не нужные украшения из стекла, которые потому и не покупает никто. Мне случалось приобрести у нее кое-что, за гроши, и поговорить, и я помню из давнего одного разговора, что у нее нет славянских корней. Так эта женщина, с год назад, увидев что я прохожу мимо, жестом подозвала меня к себе и, немного комично глянувшись и придвинувшись совсем близко (конечно, никому вокруг не нужен был наш разговор), сказала горячо и спеша: «Вы ведь русский, да? Я помню – вы профессор… Знаете, я хочу вам сказать – я люблю Путина!» — (она сказала, конечно, не «love», а «like», но перевод «нравится» не отражает сказанного, если считать и интонации) — «Он настоящий человек, он защищает естественную человеческую жизнь, традиционную жизнь, и он не дает спуску этим… обезьянам». Говоря это последнее слово, она немного запнулась и еще раз как-то глянула вокруг, собственно, показав взглядом, так что у меня осталось ясное впечатление, кого она имеет в виду.

Русские композиторы всегда на главных афишах Торонто. Я еще 8 лет назад, когда только приехал с Украины, был поражен, и следил с тех пор. Я не ошибаюсь. Среди любых пяти крупных имен афиши два будут русскими, «Могучая кучка», или кто-то потом. Я люблю музыку Шнитке, и скучаю по ней в Торонто – вот уж этого не услышишь тут. Но еще почто сразу по приезду мне случилось обменяться фразами со здешним дирижером, канадцем на все сто – и я на своем тогда совсем мучительном английском спросил его, просто чтоб что-то сказать, просто чтоб завести разговор: «Я и мои русские друзья в России, в СССР привыкли считать, что Шнитке гений, но так ли он велик, или это просто наша русская гордость?» У него загорелись глаза, и он пылко ответил – «Нет, несомненно, несомненно, что вы, Шнитке – фантастический композитор!»

Они звучат, и их слушают. Их слушают, как кажется, слишком много, и не могут перестать. Нет тут Рождества без «Щелкунчика», без Чайковского, и это уже почти невыносимо – и потому один коллектив музыкантов в этом году, пытаясь себя продать на рождественские торжества, назвал себя «Точно не «Щелкунчик»». То есть это название коллектива, а не программы. Но дело в том, что в этой самой их праздничной программе вес равно был «Щелкунчик» — но уж только во втором отделении, только фрагменты…

Тут много комического. Районный оркестр, состоящий из людей с профессиональным музыкальным образованием, но зарабатывающих не музыкой, иначе (музыкой в Торонто, в общем, не заработать), а играющих по вечерам для души (их трубач, с которым случайно вышло разговориться моей жене, в дневное время преуспевающий директор Похоронного Дома). Между прочим, это духовой оркестр в 100 музыкантов (жена рассказала трубачу, что в России он как раз бы сыграл в похоронном оркестре, просто по двум профессиям сразу, шутка) – и вот как-то в другом, чем предыдущая история, декабре уже эти дают концерт классической музыки – «Русское Рождество». Ничтожный муниципальный, то есть «общественный», зал далеко от русского района в Торонто, перед началом в толпе никто кажется не говорит по-русски – и только в антракте я слышу интонации английской речи, как говорят потомки эмигрантов, уже утратившие свой язык. Зал при этом неожиданно большой, и он полон до отказа. Среди перечисленных в программке ста музыкантов оркестра тоже нет русских фамилий.

Дирижер, лоснящийся толстый дядя из Бразилии, такой Дон Педро, объявляет номера – это конечно русская классика. Но не только; я слышу вдруг проникновенную речь, что «В 1989 году некий композитор (следует имя) посетил Россию, и вот его музыкальное впечатление о Русском Рождестве» — и тут оркестр начинает наяривать нечто странное, из чего постепенно вырисовывается «В лесу родилась Ёлочка», оркестр гремит, и все это плавно перерастает в «Во поле береза стояла».

Комичного много тоже. Увидев объявление, что будет выступать Главный Военный оркестр Канады, который исполнит «Канадские военные марши», я спешу туда — интересно, какие гордые марши у страны, у которой собственно нет армии? Действительность превосходит все мои ожидания, и я получаю моральное удовлетворение, о котором и не думал. Местом концерта оказывается небольшая протестантская церковь, слушатели это одни прихожане, старички и старушки, но оркестр настоящий. Правда, как выясняется — главный военный оркестр этой страны, почетный патрон – принц Чарльз; просто слушать никто не пришел, а аксельбанты на музыкантах на месте, лампасы, всё, и чудаковатый пылкий дирижер в чине майора. «Канадскими военными маршами» по порядку оказываются: два действительно военных марша, но сочиненных в Англии в Первую мировую композитором Густавом Холстом, хорошие марши; «Две темы из кинофильма «Звездные Войны»»; действительно написанный в Канаде марш, интересная музыка, имени композитора я никогда не слышал; «Две темы из кинофильма «Агент 007»»; два бродвейских шлягера (и с пением даже)…

Шестым пунктом в программе следует – «Прощание славянки».  Майор начинает еще более экзальтированно жестикулировать и говорит, представляя: «Как… ну ведь это же – великий русский марш, как, вы не знаете… – вы конечно же все его знаете, а вы знаете историю как он написан? (следует история) – А в прошлом году была годовщина высадки Союзников в Нормандии, все военные оркестры стран-союзников были приглашены, и мы тоже ездили. И знаете что — там конечно же были Русские! Русские!..» — он все время взмахивает руками, словно уже дирижируя, и кажется даже и головой – «…и они конечно играли «Прощание славянки»!» — и больше он ничего не говорит нам, а поворачивается лицом к оркестру.

Всего через год, сейчас, ему б уже не поздоровилось после таких слов. Погоны б слетели, наверное.

Совсем другие места. Клуб женщин, занимающихся искусствами, в Торонто («Heliconian Club»). Помните атмосферу Клуба джентльменов в советском «Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне»? – Так же, но тут только для женщин, и существует с тех же первых лет ХХ века, когда Конан Дойл писал про Англию; порядок заведен тогда и не меняется. Мужчин пускают только на концерты и выставки. Выставки дрянные. Концерты — разные.

«Русский Альбом», осень кажется 2009 года. На сцене люди только с немецкими и английскими фамилиями, почти всем далеко за шестьдесят (моей жене, которая немного поет — «Видите ли, у нас давние традиции… мы в основном англо-саксы… а кто мог бы вас нам отрекомендовать…» — без интонаций вопроса в конце слов).  Старый, стареющий, собственно умирающий клуб, молодежь они не берут. Но как трепетно относятся они к русскому наследию, как похожи они на людей, кто так долго топчется на пороге комнаты, что уже рассмотрели многое что внутри, но просто им невозможно войти… Перед тем как начинается музыка, для настроения на экран прямо над роялем проецируются слайды из русской жизни, как эти люди себе это понимают; в результате показаны – несколько фотографий Царской семьи; русские березы; не слишком маленькое ведерко с паюсной икрой; поднос, на котором в ряд аккуратно выставлены четыре или пять бутылок водки; вид какой-то современной дорожной развязки и автострады за ней – судя по размаху, должно быть где-то вблизи сегодняшней Москвы, я конечно не могу узнать. «…А вот это произведение Перт Ильич написал специально, посвятив маленькому члену Царской фамилии…» — и они поют и играют. «Петр Ильич» у них получается неплохо сказать.

Всего я перечислить не смогу. Скажу только еще о маленьком зале, собственно бывшем складе, в котором приехавший зачем-то чудаковатый человек, классический американский импресарио из Нью-Йорка, пытается развивать свой музыкальный бизнес в Торонто. Никто не ходит к нему, хотя билеты и по цене пяти пирожков, и он перебирает все жанры, пытаясь нащупать хоть какой-то интерес публики. Интереса он не находит; но то на что он хотя бы надеется, на что он думает можно положиться – это опять-таки русская музыка. Его дела плохи, и очередной концерт он отчаянно называет «Русские идут!». В программе Рахманинов — и еще Шостакович, если я правильно помню уже сейчас. Играют двое ребят, студенты конечно, только они могут играть за гроши и еще на что-то надеяться тут – но как же замечательно они играют! Парень с виолончелью – рыжий ирландец, за роялем необычайной красоты японка лет двадцати. Зал такой маленький, что самые дальние места в семи метрах от них. И, сидя совсем вблизи этой необыкновенной пары, я думаю о том, как же много еще нам нужно сделать глупостей, и нелепостей, и неверных шагов, чтобы все же испортить тот великий задел, который оставлен нам нашими прадедами, и всеми до них, чтобы мы действительно смогли растратить то, что досталось нам, что по-прежнему именно нам принадлежит, так что в нашей способности продолжить это все еще никто не сомневается, а все просто ждут узнать, продолжим мы или нет…

Там, в этом складе (или на этом складе? – русский язык, кажется, не готов к этой неожиданной курьезной задачке) играли и еще, и вышло так что опять Рахманинова. Мексиканский парень лет восемнадцати, выступавший один, а в году перед тем объехавший с концертами Ближний Восток и Японию.  Хотя бы 2-3 слушателя я могу ему гарантировать на следующий раз.

Не забыть бы рассказать еще про людей, не про концерты только. Мой сын, попавший по приезду сюда учиться в девятый класс, застал там в качестве, теперь, одноклассника, странного типа. Как сын описывал его – очень высокий хмурый араб, который всегда спит в последнем ряду на математике, поднимая голову только когда вызовут – и все решая блестяще. Когда не вызвали, рассказывал сын, человек этот всегда лежит головой на парте, и в наушниках у него всегда играет музыка Рахманинова – и только Рахманинова. Смешно сказать, что наш сын приобщился к этой музыке не от нас, не дома, а от того парня.

Но Ближний Восток способен на много страниц занять мой рассказ, так что я попытаюсь быть краток. Представьте себе молодую девушку из Ирана, которая в английской школе рассказывает моей жене, что ей с ее сестрами, в Иране еще, так нравился роман «Братья Карамазовы», что они с сестрами даже называли сами себя – «сестры Карамазовы».

И другую женщину из Ирана, лет тридцати, живущую теперь в Торонто, психолога, из странной семьи, когда ее мать – как сказано, из-за несогласия с режимом – уже не первое десятилетие живет в Европе, трое взрослых детей в разных странах западного мира, а отец по прежнему в Иране, и видимо не имеет с властью проблем. Моя знакомая говорит о своей живущей по-европейски маме как об очень образованной и «передовой» иранской женщине. Конечно, мама ее кумир, это ясно, однако и я уже оказываюсь изрядно впечатлен, когда слышу, что когда дочери в первые полгода в Канаде было очень одиноко и трудно после Ирана, ни английского, ни знакомых, ни денег, и мама хотела ее по-настоящему поддержать — то она прислала ей из Европы по почте «Идиота» Достоевского, на Фарси.

Вообще, ясно, что на этот и на другие восточные языки переведено уже очень много из нашего литературного наследия, если только не все: я знаю еще иранского доктора, который читал на Фарси Чехова и Булгакова. Как на доктора, доктор Чехов, он говорит, на него особенно повлиял. Но, по его словам, «Мастер и Маргарита» выдержала шесть изданий на Фарси. Забыл спросить, знал ли он что Булгаков тоже доктор.

Все это же читали люди с Филиппин, не все, но одни образованные люди, которых я знаю лично, и моя знакомая из Мексики, еще когда была дома.

Читают в метро. То какая-то студенческой внешности девушка держит «Мастера и Маргариту», уже на английском. То человек обеспеченного вида – такие, я знаю, садятся в метро, когда поломалась машина – читает, на английском же, «Преступление и наказание».

Читают даже кто не читает ничего. Строгий сосредоточенный молодой мужчина чуть за тридцать, зарабатывающий на жизнь проведением занятий наподобие медитации, что-то про небесные энергии, но сам европейского вида, а не из Поднебесной, говорит мне со второй фразы, услышав что я русский, что единственная книга в жизни которую он прочитал – это были «Братья Карамазовы», и что это оказало на него огромное воздействие.

Читают дома. В Торонто есть система магазинов, куда люди из обеспеченного слоя отдают ненужные вещи, все что угодно, предметы быта, там это продается за небольшие деньги, которые в итоге отдаются Церкви в пользу бедных. Форма церковных пожертвований. Магазины большие, и прогулявшись по залу, можно составить целостное впечатление, что же есть в домах верхней части среднего слоя. Такая вот своеобразная социология получается, и вполне научно достоверная. В залах есть полки с книгами – книгами, которые точно читали, книгами, нередко изданными дорого; но теперь хозяевам приличнее пожертвовать их и купить что-то еще. Так вот, там конечно имеются полки с надписями – «Кулинария», «Ужасы», «Компьютеры», «Искусство», «Биографии», «Фантастика» (Science Fiction, разумеется), и прочее – но там есть еще две полки подписанные «Литература». И на этих полках вы найдете, на английском же, все то, что мы привыкли считать литературой – Диккенса, Вальтер Скотта и Конан Дойля. Но там же стоят (а через неделю уже не стоят, я проверял, книги с этой полки расходятся быстро): рассказы Пушкина (это и все дальнейшее на английском); рассказы Тургенева; «Евгений Онегин» (перевести по правде нельзя, так что и читать нечего). «Лучшие рассказы русских писателей» — этого, однако, можно было еще ожидать. Но – рассказы М.Горького, целая книжка? Шолохов? Или такая не избитая, и такая совершенно национальная, вещь Достоевского, как «Записки из подполья», отдельным изданием? Про Толстого надо сказать, что просто нет случая, чтоб на этих полках не нашлась бы «Война и Мир», во все новых вариантах издания – но и «Казаки» встречаются иногда.

На задней стороне обложки изданного приличным издательством «Penguin Classics» тургеневского «Дворянского гнезда», тоже с этих полок, безвестным автором английской же аннотации сказано вот что: «В буквальном смысле «Дворянское гнездо» это про возвращение домой героя книги Лавретского, который вернулся в свое имение, раненный неудачным браком, чтобы опять найти любовь и опять ее потерять. В другом смысле это о возвращении домой всей генерации русских «образованных», кто игрался с Западной идеей и встретил только неуспех и утрату иллюзий, и возвращается «пахать землю» в надежде на отдаленные всходы. Если произведение и демонстрирует, в обоих этих смыслах, невозможность счастья, оно также оставляет читателя с осознаваемым чувством оптимизма». Сама эта, в несколько строк, характеристика неожиданным образом оставляет с осознаваемым чувством оптимизма, не так ли,читатель, и черт с ним со счастьем, и это оказывается относящимся вовсе не только ко времени Тургенева!

Случилось как-то обратить внимание – если одна книга которую пожертвует для продажи человек будет «Государство» Платона, то вторая достаточно вероятно будет Чехов, при бесконечном изобилии всего, что еще на свете есть. Видите ли, корреляция.

Читают в кафе. А именно, в одном конкретном кафе в старой части Торонто, опять-таки совершенно вдалеке от мест, где можно ждать обилия выходцев из СНГ. Представьте себе весьма людное заведение, где персонал – ребята с татуировками или с красными волосами, но очень улыбчивые и, могу сказать, интеллигентные, где мебель подчеркнуто случайна (а даже не бедна), так что столики «на двоих» это именно конторские столы, в точности как в советской конторе, то есть столы с одной тумбой и с тремя ящиками в ней (даже цвет тот же самый – как такое может быть?), а центральный во всем помещении стол «для всех» демонстративно изготовлен из двух длинных и широких досок того сорта, который по-русски кажется называется «лес». Доски покрашены, как забор.  Ко всему, ветшающая «мебель» еще и чинится демонстративно беззаботным образом – к конторскому столу с разошедшимся углом попросту прибивается случайная доска поверх щели, и прибивается так, словно это делала женщина, которая никогда до того не держала молотка, но которой нужно сделать. У них в штате достаточно молодых мужчин, но это такой стиль. Здешняя подчеркнутая альтернатива «Макдональдсу». Наследники хиппи, местный андеграунд.

В зале всегда полно молодых людей, публика очень независимого вида – ноутбуки, студенты, парочки. Я думаю, даже выросшие уже тут, в Торонто, дети эмигрантов сюда не ходят. Тут очень канадский дух.

Так вот на стене в зале, так что можно дотянуться просто с ближайшего столика, прибиты две полки, и на них 30-40 книг. По правилам заведения, отсюда книгу может взять всякий, просто снять с полки сам, читать здесь, забрать читать домой, унести насовсем. Но условие – забирая книгу, нужно оставить другую взамен. И не принято выкладывать чепуху. Берешь нечто стоящее, оставь то, что также считаешь стоящим.  Я сам унес отсюда «Дао Де Дзин», ужасно нужную мне. И, стыдно сказать, все забываю занести что-то свое.

Однако же я пересмотрел все что есть на полках, и делаю это раз в пару недель, когда прихожу. «Картина момента» выходит например такая: учебник химии; несколько случайных почти самиздатовских сборников местных поэтов (в духе того, от чего я в юности был бы счастлив); «Общественный договор» Руссо; что-то из современной американской литературы; «Коммунистический манифест» Маркса – и, я посмотрел, с разными карандашными пометками; «Энциклопедия американского кино»; «Три пьесы Софокла»…  Но там же, то есть в пределах этих 40 книг, просто в один конкретный день были (на английском же конечно): «Лучшие короткие русские рассказы»; Чехов; кажется, Тургенев опять, и довольно большая книга воспоминаний Андрея Тарковского – книга, которой я на русском не встречал и даже не знал о ее существовании.

Я проверил через неделю, и книги стояли уже другие. То есть это то что читают, и что приносят читать другим.

Банки, наконец. Для респектабельности крупные банки делают что-то «для общества», финансируют, строят, платят за фестивали. Но с мелких отделений, какие стоят ровно через квартал, начальство спрашивает тоже: нужно придумать и провести хоть какую-то акцию, что-то благотворительное, но напоказ. Они отвечают за это, дело будет заведомо ничтожное, но оно должно быть, и быть на виду, в самом центре зала для посетителей. И я вижу в одном таком отделении (это Royal Bank of Canada) стол, на котором выложены десятка полтора книг, весьма хорошо изданных. Вывеска конечно же сообщает, что эти книги пожертвованы почтенными клиентами, и деньги, за которые вы теперь книгу купите, пойдут в помощь кому-то там. Цены выставлены не маленькие, нечего и сомневаться. Среди книг на столе, опять-таки, три – русских авторов, из тех что я уже называл выше. То есть это имена, точно дающие банку возможность «поддержать лицо».

В смысле «поддержать лицо» доходит до смешного. Канадский литературный критик Джон Меткалф (John Metcalf) в книжке «Что такое «Канадская литература?» доказывает, что никакой такой литературы вовсе нет (в смысле – интересные писатели есть, но они не составляют никакой преемственной традиции), и высмеивает канадского же критика Вайна Гради (Wayne Grady), заявившего, что литературная традиция в его стране несомненно есть, и может быть выведена напрямую из новаторства Николая Гоголя с его «Вечерами…». А ведь «по словам Достоевского», пишет профессор канадского университета Гради, «мы все вышли из «Шинели» Гоголя». Ну ясно, говорит тут Меткалф, ну конечно наш предшественник был Гоголь – по крайней мере никто ведь не станет оспаривать, что мы читали часть русской литературы 19 века. Однако же эта часть выходит не маленькая, так что возникает даже и пространство для маневра: из этой же книжки вы узнаете, что другой критик Роберт Вейвер (Robert Weaver) выводит происхождение как раз тех же канадских писателей, напротив, из «написанной Тургеньевым серии лирических историй из жизни русской деревни».

Я не буду уже долго говорить о театре, а коротко – ситуация сходная. Театр, в общем, совсем мало кому нужен в Торонто, и актеры бедны, как церковные мыши. Сразу после игранного в небольшом, но настоящем театре «Короля Лира» я вижу Короля, уезжающего домой на велосипеде, и в той же – подлинной, своей, значит можно сказать что «по Станиславскому» – бороде. Но по крайней мере те из актерской гильдии, которые берут и ставят, вложившись в час, в двух отделениях два рассказа Чехова (они не читают рассказы со сцены, а ставят их, используя текст рассказа как текст пьесы; один из рассказов, помнится, был «Медведь», а второй – «Дама с собачкой») – собирают публику всякий вечер, и ужин у них точно есть. Но другом полюсе – в общем, очень узкой шкалы возможностей — называемая «театром» комната со дверью в нее прямо с улицы, где странные люди, по виду актеры состарившиеся без предложений, играют нечто для двух десятков зрителей, если читать по числу стульев. Я был там и смотрел нечто самодельное, про Геббельса и сегодняшнюю американскую пропаганду. Туалета в их помещении почти нет. Теперь вот вижу новую афишу – будут «Любовные письма Антона Чехова к Ольге Книппер», то есть как спектакль. Лет сто назад желающие взять за основу эти же письма наверно имели бы в виду что это «Чехов про любовь». Но в сегодняшнем мире без любви, в котором все это происходит, афишу надо читать как «любовь – это про Чехова». Я думаю, они продадут свои двадцать билетов.

Что касается живописи, то в Художественной Галерее Онтарио, главной государственной экспозиции в Торонто, вы увидите картину Параскевы Кларк, в девичестве Праскевьи Пистик, родившейся под Петербургом крестьянской дочери, учившейся в 1917 в Петрограде в классе Петрова-Водкина, и при пылко коммунистических убеждениях удивительным зигзагом судьбы заброшенной в 1930 в Торонто, да еще в роли жены главного бухгалтера правительства Онтарио. Она была в центре художественной жизни Торонто в 1930-х, она была центром всех сборов денег в Канаде в пользу сражающейся Красной Армии в 40-х, по ее эскизам созданы медали, которыми Канада награждала во время войны, ее картины все в частных коллекциях и в музеях столицы, так что для галереи в Торонто осталась лишь одна. Праскевья теперь национальное канадское достояние. Лет девять назад была издана большая монография о ней, она называется «Совершенно Красная».

Кстати, о красных. Это тоже наше прошлое и, хотя бы отчасти, тоже наше наследие — и от этой вот, на самом деле очень небольшой части, нам зато уже не отречься. В любой районной библиотеке Торонто (т.е. таких библиотек в городе около 20) вы найдете на полках (полки в зале, и вы берете что надо сами, без библиотекаря, и читаете тут же, за столом или в кресле): двухтомник Маркса, двухтомник Ленина и еще том «Русские марксисты», в котором две статьи Ленина, две статьи Сталина, Плеханов и другие. Я, конечно, проверял — все эти книги исчерканы пометками карандашом и разной пастой. Их читают. Наверное, это студенты; наверное, просто преподаватели задали.

И преподаватели таки задают! Мой знакомый, несколько лет назад учившийся в Университете Торонто, на факультете Кино, на кинооператора, рассказывал мне, что преподаватель им сказал: «если хотите научится строить планы, делайте как у Тарковского». Я сказал ему тогда – «Русский, конечно, преподаватель?». Но ответ бы – «Вовсе нет».

Несомненно, в отношении всего «русского» уже существуют устойчивые ожидания, они должны быть исполненными.  Вот еще о кино: я отправляюсь в кинозал посмотреть (теперь уже — вышедшую на экраны теперь уже года четыре назад, но на тот момент совершенно новую) американскую «Анну Каренину», и компанию мне составляет живущая от нас неподалеку канадская, то есть в поколениях — здесь, женщина, пред-пенсионного возраста преподаватель английского языка не то в университете, не то в колледже. Мне известно, что она живет одна, детей у нее нет, размеренная «преподавательская» жизнь, средний достаток. По выходу из зала мы обмениваемся впечатлениями, и они оказываются не просто разными – а ясно, что мы смотрели на разное и еще до того разное искали. Я впечатлен мощно раскручивающейся пружиной этого фильма, динамикой сценария, энергией планов, выпуклостью каждого выписанного характера, и наверно еще отдельно надо сказать – волей режиссера. А моя попутчица сообщает, что ей не хватило чувств. То есть для меня сам мир показанный в фильме есть еще до всего мой мир, я как и всякий русский человек одной ногой по-прежнему там, и теперь мне уже интересно посмотреть что сохранил, даже — удержал — режиссер и что он опустил (и мне смешно думать, что он мог бы что-то привнести). Но канадская женщина, о которой я рассказываю – не там, она лишь слышала, она что-то знает о русском мире и русской жизни, и она пришла за тем что в этом русском мире есть, а в ее мире нет. Искомое тут — чувства героев, причем именно как универсальные общечеловеческие чувства, раз можно надеяться «зачерпнуть» как-то с экрана, пополнив их дефицит в своей текущей жизни. И похоже, что это ей больше совсем негде взять – так что если она не получает что искала, то она не менее чем обманута, и вся интересная для меня стилистика фильма уже ничего не значит для нее.

Главное, о чем я должен рассказывать, несомненно, люди. Улыбчивый уверенный в себе механик на фабрике Торонто, где и я работал пропитания ради, родом откуда-то из Латинской Америки, лет ему за 50, латиноамериканец и по виду тоже, который говорит мне что в молодости учился в Москве и что он вообще, родившись в Южной Америке, назван Леонидом в честь – он с трудом, но очень серьезно выговаривает три русских слова — «Леонида Ильича Брежнева». Он с некоторым недоверием выслушивает мои ответные слова – и правда ведь поневоле звучащие несколько двусмысленно, да? – что тогда для своих он должен быть «Лёня».  Но я все равно научил его это выговаривать. Он говорит мне: «Парень, Путин – это хорошо, верь мне, я чувствую, и не зря людям он нравится». И, поскольку я медлю подтвердить, твердо – «Нет! Путин – это хорошо!». Существенно, что этот человек во всем отличается от большинства рабочих, политически инертных и думающих только о зарплате. Его суждения весомы, его положение в жизни стабильно, он имеет мнение обо всем. И – «Путин – это хорошо».

Или другой с этой же фабрики, темнокожий, почти черный человек с Ямайки, этот не только не учился в Москве, но скорее всего и просто не учился. Но он уравновешен, четок, делен, его назначают бригадиром хозяева фабрики и его уважают рабочие. И именно он, как однажды оказалось, не боится потерять работу, даже работу бригадира – черта в Канаде необыкновенная. Так вот он однажды хмуро и без предисловий обратился ко мне (мы не разговаривали до того) – «Знаешь что, парень, мне нравится Путин» — и после считал меня своим другом. Дело было года четыре назад.

Или третий, турок, но в европейском костюме, встреченный мною на ничтожной полу-научной конференции в Торонто уже этой зимой. Лет ему где-то за 50. Он с полу-слова, в перерыве между выступлениями, говорит мне, как русскому же: «Не скрою, я находился под влиянием марксизма. Мы все в Турции смотрели на Советский Союз как на рай на земле, который лежит ведь так близко от нас, просто через границу». В этих словах, в готовности их сказать через три фразы после начала знакомства, много боли. И он, без перерыва, продолжает – «Но, скажите, были ж в Советском Союзе бесплатные детские сады? И оплачиваемые отпуска для всех?» И я говорю – «Были».

В представленном мною и раньше мешалось серьезное и смешное, так что я закончу свои заметки просто уже анекдотом – в том значении в каком это слово существовало в нашей культуре исходно, то есть в значении «краткий прозаический рассказ о малоизвестном историческом событии».

Случилось мне в классе английского языка разговорится с соседом по парте, темнокожим человеком из той части северной Африки, которая по-русски когда-то давно называлась Абиссиния (он конечно называл мне сегодняшнее название страны, но я сейчас не помню его). Сосед мой был острого ума (действительно так!) довольно желчный и цепкий мужчина лет, наверное, почти сорока, и с именем Абдурахман. Он рассказал мне следующее. Он читал на языке его народа все главные произведения русской классической литературы, так как когда в его стране строили социализм (статуи Маркса, Ленина «и всех других великих людей», заверил он меня, и сегодня по-прежнему стоят во всех местах, где им положено стоять), русская литература была введена во все классы средней школы, как обязательный предмет, и на ее основе школьникам объясняли, что такое социализм. Я спрашиваю у него – что же можно понять про всю эту русскую жизнь, читая те книжки в твоей стране? Он отвечает: «– а что, все понятно, по крайней мере мне было чрезвычайно интересно читать, и я до сих пор прочитанное помню и люблю». И называл он, частности, «Войну и мир», «Преступление и наказание», и «Идиота». «Все ясно было», говорил он мне о прочитанном тогда – «люди во всех странах ведь собственно одни и те же». Я, конечно, спросил, о чем же книжки. «Ну — говорит он — «Идиот» это про то, как князя Мышкина все обижали, потому что он был бедный. А «Преступление и наказание» — это про то, как нехорошо сажать в тюрьму человека, который украл потому, что ему нечего было есть».

Представляете, что для них там в Идеологическом Отделе ЦК КПСС напереводили тогда…  Наверное имеется целый корпус поддельной русской литературы, попросту переписанной заново.

А уже в завершение разговора Абдурахман мне и говорит – «Ну, а что там тот наш абиссинец, который у вас вашим главным национальным поэтом стал?». Я спрашиваю – «Это Пушкин, что ли?». И он говорит – «Точно. Пушкин».

Теперь  уже серьезно. Часть сегодняшних трудностей России связана с тем, что мы забыли кто мы фактически есть. Кем мы, в частности, являемся для весьма многих в мире – и они не сомневаются в своем мнении. И нам нужно это мнение подкрепить, и идти дальше.

Нам надо – не дожидаясь, пока дела в стране наладятся, и пока Америка перестанет по-тихому Россию душить, выходить за пределы, в которые мы себя по странной стеснительности последних двадцати пяти лет заключили. Нам нужно создать во всех станах мира «Общества друзей России». Нам надо чтоб Русские культурные центры были при всех посольствах, и не только при посольствах, и работали без выходных.

Нужно чтоб в Интернете были всегда синхронные переводы на английский всех новостных русских каналов и посвященных культуре программ. Это ведь даже не очень дорого – почему же мы не делаем этого?

Нам нужно открыть в других странах филиалы наших вузов – и может быть даже предлагать бесплатное обучение лучшим абитуриентам, с объяснением «бесплатно, как сейчас и в России», или «бесплатно, как было в СССР». Все выходцы из СНГ, кто там занимались наукой или образованием, и кого я знаю лично в Торонто, говорят, что уровень преподавания в здешних вузах очень плохой. Этих мнений я слышу так много, что не задуматься больше нельзя. Несомненно, что Канада – например – сделает конечно все, чтоб дипломы были неконвертируемы. Так пусть они котируются в России! И нам нужно предлагать тут, в странах Запада, общеобразовательные курсы вузовского уровня, но даже и не предполагающие выдачу диплома. Это популярно, по крайней мере, в Канаде: университеты имеют отдельные факультеты, предлагающие только курсы лекций для любопытствующих, по модным культурным темам – но это не ведет вообще ни к какому диплому, однако люди слушают это (в аудиториях, не заочно) и платят за это, потому что бессмысленность их рутинной жизни давит их все сильней. Уж в этом случае, в случае задачи «повышения культурного уровня», нам точно есть что предложить!

И нам нужно приняться немедленно переводить на другие языки нашу литературу советского периода. В том числе на Фарси. Бродский в одном своем интервью говорил, что, по его мнению, есть принципиальная разница между нею и русской классической литературой 19 века – написанное в 19-м говорит об общечеловеческом и потому понятно всем в любой стране мира и в каждом следующем веке, тогда как описанная (например) Платоновым, по словам Бродского, «экзистенциальная дыра существования» никому, кто не имеет советского опыта, просто не может быть понятна. Я думаю, что Бродский ошибался. Точнее, даже в год его смерти – а я привел слова из более раннего, чем этот год, интервью —  то, что окружающий Россию мир меняется и то, куда именно он идет, трудно было еще разглядеть.  Теперь же мы вполне видим, что происходит. Уровень свободы и демократии в Северной Америке сейчас уже приблизительно такой, как в СССР во времена Хрущева, и видимо в том же направлении еще есть куда падать. Это просто выглядит иначе, формы другие, но несвобода именно та.  А конкретно Канада — за восемь лет, пока я могу это наблюдать — шаг за шагом несомненно приобретает признаки полицейского государства. Вот когда один и тот же проступок попадает сразу уже под несколько законов, и полиция решает, какое именно из возможных обвинение предъявить, и предъявить ли вообще, а все просто ждут какое решение будет объявлено – это именно такой признак. Свобода это пространство не вызывающих санкции решений. И в государстве граждан граждане имеют варианты, а полиция действует однозначно. В полицейском государстве граждане действуют однозначно, а полиция всегда имеет варианты. И разочарование в демократии американского образца за пределами США (ну и Западной Европы, потому что европейцы все же имели свои собственные ориентиры и уже с ними терпят теперь крах) сопоставимо с разочарованием в обещанном в Революцию (а более в преддверии ее) за пределами того центра Москвы, который так быстро оказался заселен высокопоставленными советскими работниками.

Но это значит, что мы на самом деле побывали «впереди планеты всей».  А потому и Платонов с «Котлованом», и Айтматов с «Плахой», и вся та литература в целом, которую можно охарактеризовать именно словами Бродского из его стихотворения, как «опыт борьбы с удушьем» — все это становится как нельзя более актуально. Собственно, названный опыт — только не опыт пассивного пребывания в состоянии удушья, а опыт осмысленного духовного противостояния удушью — кажется есть только у нас, а становится он нужен, похоже, весьма многим. Этот опыт (я имею в виду соответствующие литературные произведения советской эпохи) надо интерпретировать, и это есть задача не менее для наших философов, чем для наших литературных критиков; его надо разъяснять людям других стран – но не как нечто экзотическое и невиданное, а как то, что уже сегодня заявляется ко многим из них прямо на порог. И мы, потому что мы были там, я уверен — с этим опытом миру очень нужны. И я боюсь, что и опыт сохраненный в книгах Солженицына, и донесенное до нас Шаламовым, скоро также станут не только нам одним, как кажется еще и сегодня, близки и понятны. А возможно что и прямо сейчас, если эти тексты правильно представить зарубежному читателю, не так уж малое количество людей в мире найдет написанное достаточно их касающимся, чтоб не бросить и читать дальше. То есть узнает в том — далеком уже от нас — нечто все больше напоминающее их текущую сегодняшнюю жизнь; человек, совершенно добровольно нанявшийся работать на фабрику в некоей учащей Россию жить стране мира, может обнаружить, что он фактически имеет не больше свободы, выбора и защищенности в жизни, чем Иван Денисович из повести Солженицина. И еще такому зарубежному читателю окажется очень важно, и очень близко, что среди того, о чем думает Иван Денисович нет, не встречается мыслей про счастье – потому что тема «счастья» в том смысле, в котором мы хотим и стремимся понимать это, из мыслей типичного жителя весьма многих стран исчезла уже совершенно. Как бы не обнаружилось даже, что надежда героев Солженицина просто как-нибудь пережить еще и следующий день становится весьма понятна очень людям сегодняшнего окружающего нас мира, а надежда героев Чехова однажды увидеть небо в алмазах теперь уже совершенно за пределами понимания. Здесь, в Торонто, многие местные жители, которых я встречал лично, уже сейчас именно таковы.

И мы решим так две задачи. Обвиняющие сегодняшнюю Россию не смогут более утверждать, что именно мы несем миру тоталитаризм. И сопротивление действительно расходящемуся по миру, но имеющего совсем иной эпицентр, тоталитаризму получит для себя опору и исторические образцы.

Мир все еще полон симпатизирующими нам людьми. И они так и не поняли, что с нами случилось – куда мы ушли. Нам нужно вернуться и быть готовыми объяснить, почему отлучиться с мировой арены было необходимо, как именно и в каких формах мы будем продолжать распространять дальше влияние России, которому ранее была придана форма «влияния СССР», и почему мы уже больше никуда не уйдем.